Внимание! Сайт использует cookie-файлы. Продолжая работать с сайтом, вы соглашаетесь на условия работы с cookie.
rss

Сретенский сон с широко открытыми глазами Платон — философ, едва избежавший участи раба Истина или точка зрения? Who is mister Reagan? Чем темнее храм, тем больше в нем света


О вечном: - Подрастите, девочки... вы еще зеленые...»

Автор: Светлана Алексиевич
-------------------------------------------------------------------

Воспоминание о войне

Голоса... Десятки голосов... Они обрушились на меня, открывая непривычную правду, и она, эта правда, уже не вмещалась в короткую и знакомую с детства формулу – мы победили. Произошла мгновенная химическая реакция: пафос растворился в живой ткани человеческих судеб, он оказался самым кратко живущим веществом. Судьба – это когда еще что-то стоит за словами.

у войны не женское лицо
Что я хочу услышать через десятки лет? Как это было под Москвой или под Сталинградом, описание военных операций, забытые названия взятых высот и высоток? Мне нужны рассказы о движении участков и фронтов, об отступлении и наступлении, о количестве подорванных эшелонов и партизанских рейдах, – обо всем том, о чем уже написаны тысячи томов? Нет, я ищу другое. Я собираю то, что назвала бы знанием духа. Иду по следам душевной жизни, веду запись души. Путь души для меня важнее самого события, не так важно или не столь важно, не на первом месте, «как это было», а волнует и пугает другое – что там с человеком происходило? Что он там увидел и понял? О жизни и смерти вообще? О самом себе, наконец? Пишу историю чувств... Историю души... Не историю войны или государства и не житие героев, а историю маленького человека, выброшенного из просто жизни в эпическую глубину громадного события. В большую Историю.

Девчонки сорок первого... Первое, о чем хочу спросить: откуда они такие? Почему их было так много? Как решились наравне с мужчинами взять оружие в руки? Стрелять, минировать, подрывать, бомбить – убивать?

************************************

Наталья Ивановна Сергеева, рядовая, санитарка:

«Я хочу говорить... Говорить! Выговориться! Наконец-то и нас хотят выслушать. Мы столько лет молчали, даже дома молчали. Десятки лет. Первый год, когда я вернулась с войны, я говорила-говорила. Никто не слушал. И я замолчала... Хорошо, что ты пришла. Я все время кого-то ждала, знала, что кто-то придет. Должен прийти. Я была тогда юная. Абсолютно юная. Жаль. Знаешь, почему? Не умела это даже запомнить...

За несколько дней до войны мы говорили с подружкой о войне, мы были уверены – никакой войны не будет. Пошли с ней в кино, перед фильмом показывали журнал: Риббентроп и Молотов пожимали друг другу руки. В сознание врезались слова диктора, что Германия – верный друг Советского Союза. Но не прошло и месяца, как немецкие войска были уже под Москвой...

У нас – восемь детей в семье, первые четыре все девочки, я самая старшая. Папа пришел один раз с работы и плачет: «Я когда-то радовался, что у меня первые девочки. Невесты. А теперь у каждого кто-то идет на фронт, а у нас некому... Я старый, меня не берут, вы – девчонки, а мальчики маленькие». Как-то в семье у нас это сильно переживали.

Организовали курсы медсестер, и отец отвел нас с сестрой туда. Мне – пятнадцать лет, а сестре – четырнадцать. Он говорил: «Это все, что я могу отдать для победы. Моих девочек...» Другой мысли тогда не было.Через год я попала на фронт...»

Елена Антоновна Кудина, рядовая, шофер:

«В первые дни... В городе неразбериха. Хаос. Ледяной страх. Каких-то шпионов все ловили. Убеждали друг друга: «Не надо поддаваться на провокацию». Никто даже в мыслях не соглашался, что наша армия потерпела катастрофу, ее разгромили за несколько недель. Нас учили, что воевать мы будем на чужой территории. «Ни пяди своей земли не отдадим...» А тут отступаем...

До войны ходили слухи, что Гитлер готовится напасть на Советский Союз, но эти разговоры строго пресекались. Пресекались соответствующими органами... Вам ясно, какие это органы? НКВД... Чекисты... Если люди шептались, то дома, на кухне, а в коммуналках – только в своей комнате, за закрытыми дверями или в ванной, открыв перед этим кран с водой. Но когда Сталин заговорил... Он обратился к нам: «Братья и сестры...» Тут все забыли свои обиды... Я побежала сразу в военкомат. С ангиной побежала, у меня еще не спала окончательно температура. Но я не могла ждать...»

Антонина Максимовна Князева, младший сержант, связистка:

«У нашей матери не было сыновей... Росло пять дочерей. Объявили: «Война!» У меня был отличный музыкальный слух. Мечтала поступать в консерваторию. Я решила, что слух мой пригодится на фронте, я буду связисткой.

Эвакуировались в Сталинград. А когда Сталинград был осажден, добровольно пошли на фронт. Все вместе. Вся семья: мама и пять дочерей, а отец к этому времени уже воевал...»

Татьяна Ефимовна Семенова, сержант, регулировщица:

«Одно желание у всех: попасть на фронт... Страшно? Конечно, страшно... Но все равно... Пошли в военкомат, а нам говорят: «Подрастите, девочки... Вы еще зеленые...» Нам по шестнадцать-семнадцать лет. Но я добилась своего, меня взяли. Мы хотели с подругой в снайперскую школу, а нам сказали: «Будете регулировщицами. Некогда вас учить».

Мама несколько дней сторожила на станции, когда нас повезут. Увидела, как мы шли уже к составу, передала мне пирог, десяток яиц и упала в обморок...»

Ефросинья Григорьевна Бреус, капитан, врач:

«Мир сразу переменился... Я помню первые дни... Мама стояла вечером у окна и молилась. Я не знала, что моя мама верит в Бога. Она смотрела и смотрела на небо...

Меня мобилизовали, я была врач. Я поехала из чувства долга. Мой папа был счастлив, что дочь на фронте. Защищает Родину. Папа шел в военкомат рано утром. Он шел получать мой аттестат и шел рано утром специально, чтобы все в деревне видели, что дочь у него на фронте...»

Лилия Михайловна Бутко, хирургическая медсестра:

«Лето... Последний мирный день... Вечером мы на танцах. Нам по шестнадцать лет. Мы ходили еще компанией, проводим вместе одного, потом другого. У нас не было, чтобы отделился кто-то парой. Идем, допустим, шесть мальчиков и шесть девочек.

И вот уже через две недели этих ребят, курсантов танкового училища, которые нас провожали с танцев, привозили калеками, в бинтах. Это был ужас! Ужас! Если услышу: кто-нибудь смеется, я не могла этого простить. Как можно смеяться, как можно чему-то радоваться, когда такая война идет?

Скоро отец ушел в ополчение. Дома остались одни малые братья и я. Братья были с тридцать четвертого и тридцать восьмого года рождения. И я сказала маме, что пойду на фронт. Она плакала, я и сама ночью плакала. Но удрала из дома... Написала маме из части. Оттуда она вернуть меня уже никак не могла...»

Евгения Сергеевна Сапронова, гвардии сержант, авиамеханик:

«Я просила маму... Я ее умоляла: только не надо плакать... Это происходило не ночью, но было темно, и стоял сплошной вой. Они не плакали, наши матери, провожавшие своих дочерей, они выли. Моя мама стояла, как каменная. Она держалась, она боялась, чтобы я не заревела. Я же была маменькина дочка, меня дома баловали. А тут постригли под мальчика, только маленький чубчик оставили. Они с отцом меня не пускали, а я только одним жила: на фронт! Вот эти плакаты, которые сейчас висят в музее: «Родина-мать зовет!», «Что ты сделал для фронта?» – на меня, например, очень действовали.

Когда мы ехали, нас поразило, что прямо на перронах лежали убитые. Это уже была война... Но молодость брала свое, и мы пели. Даже что-то веселое. Какие-то частушки.

К концу войны у нас вся семья воевала. Отец, мама, сестра – они стали железнодорожниками. Они продвигались сразу за фронтом и восстанавливали дорогу. Медаль «За победу» у нас получили все: отец, мама, сестра и я...»

Анна Николаевна Хролович, медсестра:

«Моих друзей, все они были старше, забрали на фронт... Я страшно плакала, что осталась одна, меня не взяли. Мне сказали: «Надо, девочка, учиться».

Но проучились мы немного. Декан наш скоро выступил и сказал:

– Закончится война, девочки, потом будете доучиваться. Надо защищать Родину.

На фронт нас провожали шефы с завода. Этот было лето. Я помню, что все вагоны были в зелени, в цветах. Преподносили нам подарки. Мне досталось вкуснейшее домашнее печенье и красивый свитерок. С каким азартом я танцевала на перроне украинский гопак!

Ехали много суток... Вышли с девочками на какой-то станции с ведром, чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за однимшли составы, и там одни девушки. Машут нам – кто косынками, кто пилотками. Стало понятно: мужиков не хватает...

Мама написала мне молитву. Я положила ее в медальон. Может, и помогло – я вернулась домой. Я перед боем медальон целовала...»

Серафима Ивановна Панасенко, младший лейтенант, фельдшер мотострелкового батальона:

«Мне исполнилось восемнадцать лет... Я такая радостная, у меня – праздник. А все вокруг кричат: «Война!» Помню, как люди плакали. Сколько встречала людей на улице, все плакали. Некоторые даже молились. Было непривычно... Люди на улице молятся и крестятся. В школе нас учили, что Бога нет. Но где наши танки и наши красивые самолеты? Мы их всегда видели на парадах. Гордились! Был, конечно, момент растерянности. А потом стали думать о другом: как победить?

Училась я на втором курсе фельдшерско-акушерской школы в городе Свердловске. Сразу подумала: «Раз война, значит, нужно на фронт». У меня папа коммунист с большим стажем, политкаторжанин. Он нам с детства внушал, что Родина – это все, Родину надо защищать. И я не колебалась: если я не пойду, то кто пойдет? Я должна...»

Надежда Васильевна Анисимова, санинструктор пулеметной роты:

«Умирать... Умирать я не боялась. Молодость, наверное, или еще что-то... Вокруг смерть, всегда смерть рядом, а я о ней не думала. Мы о ней не говорили. Она кружила-кружила где-то близко, но все – мимо. Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый. «Не ходи, убьют, – не пускали меня бойцы, – видишь, уже светает».

Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку. Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по-другому: «Заслуживает награды».

В девятнадцать лет у меня была медаль «За отвагу». В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги... И меня посчитали убитой...В девятнадцать лет... У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее – и не верю. Дите!

Когда я приехала домой с фронта, сестра показала мне похоронку... Меня похоронили...»

Валентина Павловна Максимчук, зенитчица:

«Уходили из города... Все уходили... В полдень двадцать восьмого июня сорок первого года мы, студенты Смоленского пединститута, тоже собрались во дворе типографии. Сбор был недолгим. Вышли из города по старой Смоленской дороге в направлении города Красное. Соблюдая осторожность, двигались отдельными группами. К концу дня жара спала, идти стало легче, пошли быстрее, не оглядываясь. Оглядываться боялись... Остановились на привал, и только тогда взглянули на восток. Весь горизонт был охвачен багровым заревом, с расстояния сорока километров казалось, что оно заняло все небо. Ясно стало, что не десять и не сто домов горят. Горит весь Смоленск...

Было у меня новое, такое воздушное платье с оборочками. Нравилось оно Вере, моей подружке. Несколько раз она его примеряла. Я обещала подарить его ей на свадьбу. Замуж она собиралась. И парень у нее был хороший.

А тут вдруг война. Уходим на окопы. Вещи свои в общежитии сдаем коменданту. А как же платье? «Возьми, Вера», – говорила я, когда мы уходили из города.

Не взяла. Мол, как и обещала, подаришь на свадьбу. Сгорело в том зареве платье.

Все время мы теперь шли и оборачивались. Казалось, что нам печет в спину. Всю ночь не останавливались, а с рассветом вышли на работу. Рыть противотанковые рвы. Семь метров отвесная стена и три с половиной метра вглубь. Копаю, а лопата огнем горит, песок кажется красным. Стоит перед глазами наш дом с цветами и сиренью... Белой сиренью...

Жили мы в шалашах на заливном лугу между двух рек. Жара и сырость. Комаров тьма. Перед сном выкурим их из шалашей, а с рассветом все равно просачиваются, спокойно не поспишь.

Увезли меня оттуда в санчасть. Там на полу вповал мы лежали, Много нас тогда заболело. Температура высокая. Озноб. Лежу – плачу. Открылась дверь в палату, доктор с порога (дальше и пройти нельзя было, матрацы вплотную лежали) говорит: «Иванова, плазмодий в крови». Это у меня, значит. Она не знала, что для меня страха большего не было, чем этот плазмодий, с того раза, как я о нем в учебнике еще в шестом классе прочитала. А тут репродуктор заиграл: «Вставай, страна огромная...» Впервые я тогда услышала эту песню. «Вот выздоровлю, – думаю, – и сразу уйду на фронт».

Привезли меня в Козловку – недалеко от Рославля, выгрузили на лавку, сижу, держусь изо всех сил, чтобы не упасть, слышу будто во сне:

– Эта?

– Да, – сказал фельдшер.

– Ведите в столовую. Сначала накормите.

И вот я в кровати. Вы можете понять, что это такое, не на земле у костра, не в плащ-палатке под деревом, а в госпитале, в тепле. На простыне. Семь дней я не просыпалась. Рассказывали: сестры будили и кормили меня, а я не помню. А когда через семь дней проснулась сама, пришел врач, осмотрел и сказал:

– Организм крепкий, справится.

И я опять провалилась в сон.

...На фронте сразу попала со своей частью в окружение. Норма питания – два сухаря в день. Хоронить убитых не хватало времени, их просто засыпали песком. Лицо закрывали пилоткой... «Если выживем, – сказал командир, – отправлю тебя в тыл. Я раньше думал, что женщина здесь и двух дней не выдержит. Как представлю свою жену». Я расплакалась от обиды, для меня это было хуже смерти – сидеть в такое время в тылу. Умом и сердцем я выдерживала, я не выдерживала физически. Физические нагрузки... Помню, как таскали снаряды на себе, таскали орудия по грязи, особенно на Украине, такая тяжелая земля после дождя или весной, она как тесто. Даже вот выкопать братскую могилу и похоронить товарищей, когда мы все трое суток не спали... даже это тяжело. Уже не плакали, чтобы плакать тоже нужны силы, а хотелось спать. Спать и спать.

На посту я ходила без остановки взад-вперед и стихи вслух читала. Другие девчонки песни пели, чтобы не упасть и не заснуть...»

Мария Васильевна Жлоба, подпольщица:

«Вывозили раненых из Минска... Я шла на высоких каблуках, стеснялась, что малая ростом. Каблук один сломался, а тут кричат: «Десант!» И я босиком бегу, а туфли в руке, жалко, очень красивые туфли.

Когда нас окружили и видим, что не вырвемся, то мы с санитаркой Дашей поднялись из канавы, уже не прячемся, стоим во весь рост: пусть лучше головы снарядом сорвет, чем они возьмут нас в плен, будут издеваться. Раненые, кто мог встать, тоже встали...

Когда я увидела первого фашистского солдата, я не смогла слово выговорить, у меня отнялась речь. А они идут молодые, веселые и улыбаются. И где бы они ни остановились, где бы ни увидели колонку или колодец, начинали мыться. Рукава у них всегда закатаны. Моются, моются... Кровь вокруг, крики, а они моются, моются... И такая ненависть поднималась... Я пришла домой, я две блузки поменяла. Так все внутри протестовало против того, что они здесь. Я не могла спать ночами. А соседку нашу, тетю Клаву, парализовало, когда она увидела, что они ходят по нашей земле. В ее доме... Она скоро умерла, потому что не могла это перенести...»

Анна Семеновна Дубровина-Чекунова, гвардии старший лейтенант, летчица:

«Я даже не задумывалась... У меня была специальность, нужная фронту. И я ни секунды не размышляла и не колебалась. Вообще я мало тогда встречала людей, которые хотели пересидеть это время. Переждать. Одну помню... Молодую женщину, нашу соседку... Она мне честно призналась: «Я люблю жизнь. Я хочу пудриться и краситься, я не хочу умирать». Больше таких не видела. Может быть, они молчали, таились. Не знаю, что вам ответить...

Помню, что вынесла цветы из своей комнаты и попросила соседей:

– Поливайте, пожалуйста. Я скоро вернусь.

А вернулась через четыре года...

Девчонки, которые оставались дома, нам завидовали, а женщины плакали. Одна из девушек, которая ехала со мной, стоит, все плачут, а она нет. Потом взяла и помочила водой себе глаза. Раз-другой. Носовым платочком. А то, мол, неудобно, все плачут. Разве мы понимали, что такое война? Молодые... Это теперь я просыпаюсь ночью от страха, когда мне приснится, что я на войне... Самолет летит, мой самолет, набирает высоту и... падает... Я понимаю, что я падаю.

Последние минуты... И так страшно, пока не проснешься, пока этот сон не улетучится. Старый человек боится смерти, а молодой смеется. Он – бессмертный! Я не верила, что умру...»

Любовь Ивановна Любчик, командир взвода автоматчиков:

«Эвакуировали нас с мамой в тыл... В Саратов... Где-то за три месяца выучилась там на токаря. По двенадцать часов стояли у станков. Голодали. В мыслях одно – попасть на фронт. Там питание какое-никакое. Будут сухари и сладкий чай. Дадут масло. От кого мы это услышали, не помню. Может, от раненых на станции? Спасались от голода, ну и, ясно дело, были комсомолки. Пошли с подружкой в военкомат, но не признались там, что работаем на заводе. Тогда бы нас не взяли. А так записали.

Направили в Рязанское пехотное училище. Выпустили оттуда командирами пулеметных отделений. Пулемет тяжелый, на себе его тащишь. Как лошадь. Ночь. Стоишь на посту и ловишь каждый звук. Как рысь. Каждый шорох сторожишь... На войне, как говорится, ты наполовину человек, а наполовину зверь. Это так... Другим способом не выжить. Если будешь только человек – не уцелеешь. Башку снесет! На войне надо что-то о себе вспомнить. Что-то такое... Вспомнить что-то из того, когда человек еще был не совсем человек... Я не сильно ученая, простой бухгалтер, но это я знаю.

До Варшавы дошла... И все пешочком, пехота, как говорится, пролетариат войны. На брюхе ползли... Не спрашивайте больше меня... Не люблю я книг о войне. О героях... Шли мы больные, кашляющие, не выспавшиеся, грязные, плохо одетые. Часто голодные... Но победили!»

Анна Иосифовна Струмилина, партизанка:

«Я – не героиня... Я была красивая девочка, меня в детстве баловали... Пришла война... Умирать было неохота. Стрелять страшно, я никогда не думала, что буду стрелять. Я темноты боялась, густого леса. Конечно, зверей боялась... Не представляла, как это можно встретиться с волком или диким кабаном. Даже собак с детства боялась, маленькую меня укусила большая овчарка, и я их боялась. Такая я...

А всему в партизанах научилась... Стрелять научилась – из винтовки, пистолета и пулемета. И сейчас, если надо, покажу. Вспомню. Нас даже учили, как действовать, если нет никакого другого оружия, кроме ножа или лопаты. Темноты перестала бояться. И зверей... Но змею обойду, к змеям не привыкла. По ночам в лесу часто выли волчицы. А мы сидели в своих землянках – и ничего. Волки злые, голодные. У нас были такие маленькие землянки, как норы. Лес наш дом. Партизанский дом. Я стала бояться леса после войны... Я сейчас никогда не езжу в лес...

Но всю войну думала, что могла бы просидеть дома, возле мамы. Моей красивой мамы, мама была очень красивая. Я бы не решилась... Сама – нет. Не решилась... Но... Нам сказали... Город взяли немцы, и я узнала, что я – еврейка. А до войны мы все жили дружно: русские, татары, немцы, евреи... Были одинаковые. Даже я не слышала этого слова «жиды», потому что жила с папой, мамой и книгами. Мы стали прокаженными, нас отовсюду гнали. Боялись нас. Даже некоторые наши знакомые не здоровались. Их дети не здоровались. А соседи нам говорили: «Оставьте все свои вещи, они все равно вам уже не нужны». До войны мы с ними дружили. Дядя Володя, тетя Аня...

Маму застрелили... Случилось это за несколько дней до того, как мы должны были переселиться в гетто. Везде по городу висели приказы: евреям не разрешается – ходить по тротуарам, стричься в парикмахерской, покупать что-либо в магазине... Нельзя смеяться, нельзя петь... Мама к этому еще не привыкла, она всегда была рассеянная. Наверное, не поверила... Может, она зашла в магазин? Ей что-нибудь грубое сказали, и она засмеялась. Как красивая женщина... До войны она пела в филармонии, ее все любили. Я представляю... Если бы она не была такая красивая... Наша мама... Была бы она со мной или с папой... Я все время об этом думаю... Чужие люди принесли нам ее ночью, принесли мертвую. Уже без пальто и ботинок. Это был кошмар. Ужасная ночь! Ужасная! Пальто и ботинки кто-то снял. Снял золотое обручальное кольцо. Папин подарок...

В гетто у нас не было дома, нам достался чердак в чужом доме. Папа взял скрипку, самая дорогая наша довоенная вещь, папа хотел ее продать. У меня была тяжелая ангина. Я лежала... Лежала с высокой температурой и не могла разговаривать. Папа хотел купить каких-нибудь продуктов, он боялся, что я умру. Умру без мамы... Без маминых слов, без маминых рук. Я, такая балованная... Любимая... Ждала я его три дня, пока знакомые не передали, что папу убили... Сказали, что из-за скрипки... Не знаю, была ли она дорогая, папа, уходя, сказал: «Хорошо, если дадут банку меда и кусок масла». Я – без мамы... Без папы...

Пошла искать папу... Хотела найти его хотя бы мертвого, чтобы мы были вдвоем. Была я светлая, а не черная, светлые волосы, брови, и меня в городе никто не тронул. Я пришла на базар... И встретила там папиного друга, он уже жил в деревне, у своих родителей. Тоже музыкант, как и мой папа. Дядя Володя. Я все ему рассказала... Он посадил меня на телегу, накрыл кожухом. На телеге пищали поросята, кудахтали куры, ехали мы долго. До вечера ехали. Я спала, просыпалась...

Так попала к партизанам...»

Мария Васильевна Тихомирова, фельдшер:

«Начиналось лето... Я окончила медучилище. Получила диплом. Война! Сразу вызвали в военкомат и приказ: «Вот вам два часа времени. Соберитесь. Отправляем на фронт». Я сложила все в один маленький чемоданчик.

– Что вы взяли с собой на войну?

– Конфеты.

– Как?

– Целый чемодан конфет. Мне там, в той деревне, куда меня после училища распределили, дали подъемные. Деньги были, и я на все эти деньги купила целый чемодан шоколадных конфет. Я знала, что на войне деньги мне не понадобятся. А наверх положила фотографию курса, где все мои девочки. Пришла в военкомат. Военком спрашивает: «Куда вас направить?». Я ему говорю: «А подруга моя куда пойдет?» Мы с ней вместе в Ленинградскую область приехали, она работала в соседней деревне за пятнадцать километров. Он смеется: «Она точно так же спросила». Взял мой чемодан, чтобы поднести к полуторке, которая везла нас к станции: «Что у вас там такое тяжелое?» – «Конфеты. Целый чемодан». Он замолчал. Перестал улыбаться. Я видела, что ему не по себе, даже как-то стыдно. Это был немолодой человек... Он знал, куда меня провожает...»

----------------------------------------------------------
Из книги: «У войны не женское лицо»
* - http://www.pravzhurnal.ru/Preobrazhenie/
Ternistiy_put/podrastite-
devochki-vy-eshche-zelenye.html


19.03.2024




ЧИСТЫЙ ИНТЕРНЕТ - logoSlovo.RU facebook twitter rss